15 июля 1927. Пятница
Когда я вспоминаю эти дни — среду и четверг и ночь между ними, я задаю себе вопрос: правда ли это? было ли это? до того все необычайно и дико. В среду я пошла к Юрию и дорогой попала под проливной дождь, ливень. Такой, что через две минуты была мокрая до последней нитки. Возвращаться мне не хотелось. Его не было дома. Развесила свое платье и чулки, выжимала сначала. Потом пришел он и потребовал (именно по-требовал), чтобы я разделась совершенно, ибо все белье было мокрое. Разделась и легла. Он тоже. А когда мне надо было уходить, он меня не пустил. После долгих споров он взял мое мокрое пальто и пошел к нам говорить, что в таком виде идти нельзя, и что я останусь у него ночевать. Не скажу, чтобы мне этого очень хотелось, я уже сразу чувствовала драму дома. Однако, спали мы вместе и до некоторой степени на печальном положении. Это наша первая брачная ночь. Как странно, когда я раньше думала о браке, даже не так давно, и мне всегда было трудно представить себе эту первую ночь… Но жизнь вообще оказалась гораздо проще, чем я думала. М<ожет> б<ыть>, мы ее даже слишком упрощаем. Я долго оставалась совсем спокойной. Того бешеного состояния страсти, как бывало раньше, не было. Я спокойно отдавалась его ласкам и вспоминала Наташу. Он меня целует, а я думаю, какого цвета у него волосы. Даже сопротивлялась — физическая боль была сильнее. Потом, потом я в первый раз испытала физическое наслаждение. Ночью часто просыпалась. И странно мне было чувствовать и видеть около себя Юрия, мужа. Или — любовника, все равно. Странно все это было. И только странно, необычно и непривычно.
Утром вместе ездили в госпиталь, а оттуда к нам. Весело и хорошо нам было, а на сердце у меня кошки скребли. Так и есть. Мамочка сердится, не говорит ничего. Папа-Коля за шахматами, спросил про вес, анализ. А когда я сказала, что ела мясо, почувствовала на себе его пристальный взгляд, от которого мне сделалось как-то даже жутко, словно он хотел прочесть на моем лице самое страшное для него — женщина я или нет. Мне стало страшно, что я не сумею лгать. А лгать нужно. Потому, что я его люблю, и я буду ему лгать, возьму на душу этот величайший грех. И знаю, что перед судом совести буду оправдана. Юрий тоже видел этот взгляд, и мы об этом говорили. Мы должны были встретиться с Виктором и Леной в лесу. Погода временами хмурилась, и Мамочка вдруг запротестовала, чтобы я шла гулять, дождь пойдет. Это было уже слишком глупо и совсем не в дожде было дело. Просто она рассердилась — за прошлую ночь. И если бы у нее не было оснований беспокоиться и нервничать (разумно или неразумно — это другой вопрос), было бы лучше, было бы легче: я бы просто поссорилась с ней и все. А тут мое положение стало трудным. Враждебность и недоверие, хотя и скрытое, к Юрию, злость ко мне. Тяжело это все. Если бы у меня было хоть отдаленное сознание греха, было бы легче. А я чувствую себя совершенно правой.
О нашей хорошей прогулке, о наших интересных разговорах с Виктором писать нет времени, надо заниматься. И о нашем разговоре с Юрием, когда он меня провожал на поезд. Мы говорили как раз о моих родных. Много говорили, и еще радостней стала моя близость к нему.
А сейчас вот Папа-Коля: «Ирина, а вы с Юрием Борисовичем думали когда-нибудь о будущем?» «Да». «Вы собираетесь все-таки венчаться?» «Да, конечно». «А ты еще не жена его?» «Нет». Стал говорить о своих сомнениях, связанных с моей болезнью. Я передала ему сущность разговора с Марсель. Как будто успокоился.
18 июля 1927. Понедельник
В пятницу вечером из госпиталя пошла к Андрею. Странно он стал относиться ко мне. Не спокойно, это ясно. Видно, что я его волную, м<ожет> б<ыть>, зашел даже слишком далеко, и он даже поцеловал меня в шею, когда я лежала. Я ничего не сказала, только поднялась с кровати. Вместе с ним пошли на студенческое собрание. Там ругань и скандал, надоело, пошли шататься по St. Michel, даже танцевали на rue Soufflot. Весело было. Назавтра уговорились идти в лес. А назавтра я себя очень плохо чувствовала. Как в начале болезни. Даже испугалась. Очень плохо мне было в лесу, и потом целый вечер пролежала. Вчера тоже лежала, но больше от скуки. В субботу был один разговор с Папой-Колей. Вижу, что расстроен. Жалко стало: «Что с тобой?» А он подошел ко мне, обнял и заплакал. Я тоже заплакала. «Кто тебя будет так любить, как я?» Потом все убеждал меня поговорить с Мамочкой. «Поговори с ней по душам. Она тебя лучше поймет», — как будто мне надо о чем-то поговорить. Потом спросил прямо: «Когда вы хотите венчаться? Почему вы до сих пор тянете?» Я сказала. «Но ведь это не основание. Разве для этого много денег нужно. Сами вы понимаете, что нужно скорее, что так нельзя. Вот после Успенья и повенчайтесь». Потом: «А нет ли между вами охлаждения?» и «Бедная ты, нелегко тебе дается жизнь». А когда я спросила его, почему же я бедная, он только рукой махнул, дескать, как будто сама не знаешь.
Вечером был Юрий. Тоже говорил о браке. Он предложил такую вещь: как можно скорее перевенчаться в мэрии, и потом, когда будут деньги, в церкви. Мне этого не хочется: при нашем положении церковный брак теряет некоторый смысл и всю свою красоту. Он озадачился и задумался. Потом сказал: «Ну, ничего, окрутимся и с попами».
Для нас создалось очень тяжелое положение. Встречаться у меня — это тоска темная. Старшие шипят, дуются. Папа-Коля вдруг бросил Юрию такую фразу по поводу моего здоровья: «Плохо же вы бережете вашу невесту», — на что я, конечно, сразу же взъелась. И все время проходит в такой пикировке или молчании. На беду и погода плохая, гулять не уйдешь. А встречаться у него — из дипломатических соображений боюсь делать это часто.
Господи, как хочется скорее начать жить вместе!
22 июля 1927. Пятница
За это время произошли крупные драмы. Только я до сих пор ничего не понимаю, да и не могу больше думать об этом. Не хочу, а думаю! В понедельник вечером Папа-Коля пошел к Юрию. А Мамочка приступила ко мне: «Мне страшно неприятно, что ты тогда ночевала у Ю<рия> Б<орисовича>. Папа-Коля простить себе не может, что он не пошел за тобой. Знаешь, он убежден, что вы уже сошлись…» К счастью, скоро пришла Татьяна Андреевна и прекратила наш разговор.
Наутро Папа-Коля передает мне свой разговор с Юрием. С его слов я могла заключить, что все обошлось благополучно, говорили взволнованно, говорили резкости и все. Просил он его дать ему слово (я уже поняла, какое слово), но тот не дал и даже назвал его эгоистом. Много они спорили, но так как будто все хорошо.
Днем приходит Юрий страшно взволнованный и, не заходя к нам, уводит меня в лес. Передал вчерашний разговор в другом освещении. Папа-Коля, придя к нему, сразу же чуть ли не прямо сказал ему, что в ночь с 18 на 19 я ему отдалась. А в продолжение всего разговора он пытался разрешить этот мучительный для него вопрос: женщина я или девушка. Юрий передает, что тот наговорил ему много едкого и даже повторил, что не верит ему, назвал его декламатором, просил дать слово, что до свадьбы он меня не тронет, за что Юрий и назвал его эгоистом. Конечно, с оговоркой: эгоистом в своей колоссальной отцовской любви. Юрий видит во всем какое-то вмешательство в нашу жизнь, какой-то моральный гнет. Тут он не совсем прав, но и не совсем неправ — относительно морального гнета и воздействия. А Папа-Коля говорит: «Я не вмешиваюсь в ваши отношения, но ведь не перестанешь же ты быть моей дочерью. И всегда я буду вмешиваться в то, что касается твоего здоровья. Да как же я могу не вмешиваться, когда я даже сегодня говорил с Дельбари о том, как вы должны будете жить с Ю<рием> Борисовичем: ^.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});